Есенин в Баку

Можно удивляться той прихотливой судьбе, которая связала "последнего поэта русской деревни" с Азербайджаном. Тем не менее с этой страной и с ее столицей связан один из последних этапов творчества Сергея Есенина, отмеченный как крупными произведениями, так и циклом небольших стихов, знаменитыми "Персидскими мотивами".

Поездки в Азербайджан, жизнь в Баку стали для Есенина тем, чем был для поэтов первой половины XIX века Северный Кавказ — свежим, экзотическим впечатлением, воодушевлявшим и подталкивавшим к творчеству. Однако Южный Кавказ был для Есенина гораздо более дружелюбен, благоустроен и понятен, чем Северный Кавказ, скажем, для Лермонтова. Есенин приехал в тот Баку, каким он стал после первого нефтяного бума, с особняками, ресторанами, университетом и одетой на европейский манер публикой - восточная экзотика в оправе европейского удобства.

Кроме того, в Баку поэта ждали друзья и знакомые, например Пётр Чагин, второй секретарь ЦК Азербайджана и редактор газеты "Бакинский рабочий". Там нашлись даже те люди, с которыми Есенин не ожидал и вряд ли желал встречи, в частности, Владимир Хольцшмит, одно время директор (или содиректор) московского "Кафе поэтов", силач, наркоман, гипнотезер, человек с задатками то ли авантюриста, то ли проходимца.

До более таинственных и желанных, но из-за этого чуждых и, кроме того, менее спокойных мест (Персия и даже Индия) Есенину добраться не довелось. Но и Азербайджан насытил поэта впечатлениями. С одной стороны, он уловил разлитый в воздухе тонкий аромат вечно манящего европейцев Востока. Его и до сих пор может почувствовать любой, кто в первый раз попадает в раскинувшийся амфитеатром над Каспием Баку. Этому ощущению мы и должны быть благодарны за "Персидские мотивы". С другой стороны, шло первое десятилетие советской власти, время мечтаний, надежд и революционной романтики. Есенин остро чувствовал и искренне пытался передать эти настроения на бумаге. Естественно, его привлекла история бакинских комиссаров, с самого начала мифологизируемая и превращаемая в революционную легенду. Поэтические образы, воплощенные Есениным в "Балладе о двадцати шести ", продолжили и углубили этот процесс. В оправдание автора перед современной публикой, в среде которой история комиссаров, мягко говоря, не модна, можно сказать, что для Есенина главную роль играл все-таки яркий сюжет, история гибели за высокий (как тогда казалось) идеал, а не политика. Возможно, склонность поэта к хулиганскому, полукриминальному антуражу объяснялась тем же. Тусклый мир полусвета жил более искренней, более полной и настоящей жизнью, чем салонная столичная публика, которая лишь манерно изображала жизнь. В революции Есенина поначалу притягивало, вероятно, именно раскрепощение, освобождение жизни. Но лирика революции скоро смешалась с ужасающей практикой. А к середине 1920-х расцветать новый, советский бюрократизм, коверкавший и убивавший на корню все то, что могло привлечь в победившем строе "национального поэта".

Конфликт с окружающей действительностью, присущий многим большим поэтам, приобретал у Есенина все более трагические черты примерно с 1920 года. Поэтому и его пребывание в Баку в 1924-ом и 1925 году не было безоблачным. Юг, море, красота города и экзотика его окрестностей заглушали надлом в душе поэта, но излечить не могли. Неслучайно сам Есенин сравнил себя однажды со старой, прогнившей садовой трубой, через которую подавалась прозрачная, чистая и звонкая, как его стихи, вода в бассейн на бывшей даче миллионера Муртузы Мухтарова. Это не самое оптимистичное самовосприятие усугубляли окружающие, задевавшие порой за живое. Наиболее болезненны были, судя по воспоминаниям современников, "обмены мнениями", которые стремились навязать Есенину при его публичных выступлениях. Обычно они сводились к провоцирующим выпадам на грани того, что ныне именуют троллингом, адресованным поэту со стороны поборников новой, рабочей, пролетарской поэзии. Их однобокая убежденность, невоспитанность и фанатизм выводили из себя. Кроме того, надо отдавать себе отчет, что Есенин, по воспоминаниям современников, был человеком самолюбивым, не подвергавшим ни на миг сомнению величие своего таланта. Из-за этого атаки поборников новой поэзии были для него вдвойне мучительны.

Несколько раз с Есениным происходили срывы. То он в гостях внезапно громил в порыве меланхолии накрытый с большим усердием хозяйкой дома стол, то пьяным порывался выпрыгнуть из окна. Правда, всякий раз тоска отпускала, на следующий день Есенин вновь становился прежним светлым и веселым человеком, приходил извиняться за нанесенный ущерб и беспокойство… Самые черные мысли развеет теплый ветер с Каспийского моря! Кто знает, сколько еще стихов сложил бы русский поэт с душою из сказочной Персии, если бы у него хватило сил выстоять зиму 1925-1926 годов и с новым летом вернуться на полюбившийся берег, смерить шагами бакинскую набережную.